Он не ангел - Страница 52

Однако ее размышления то и дело прерывались. Медперсонал все более и более тревожило отсутствие у нее речи. Медсестры постоянно теребили ее, задавая вопросы, разговаривая с ней, и даже вручили блокнот с ручкой, чтобы узнать, умеет ли она писать. Писать она умела, но так ничего и не написала. Ей не хотелось ничего писать, как не хотелось ничего говорить. Она тупо смотрела на ручку, зажатую в своей руке, пока ту у нее не забрали.

Хирург, на которого она до сих пор имела зуб, светил ей в глаза фонариком и тоже о чем-то расспрашивал, но она продолжала молчать. И даже не ударила его, когда он стоял совсем рядом, хотя такая мысль ей приходила в голову.

Ей пригласили невропатолога, затем сделали ЭЭГ, которая показала, что ее синапсы или что-то в этом духе невероятие активны. Тогда ей сделали снимок головного мозга, чтобы посмотреть, нет ли повреждений, объясняющих потерю речи. Стоя возле ее палаты у открытой раздвижной двери, врачи, не обращая на нее внимания, обсуждали ее случай.

– Скорее всего имела место ошибка, – безучастно высказался невропатолог. – Не может быть, чтобы она пережила клиническую смерть. При столь долгом отсутствии кислорода у нее по меньшей мере должны обнаружиться серьезные поражения головного мозга. Даже если допустить самые невероятные варианты, а мы оба всякого навидались, ее мозг не мог остаться невредимым, если сердце не билось предположительно в течение часа, а значит, столько же времени в организм не поступал кислород. В ее случае я не вижу ничего, что объяснило бы потерю речи. Может, она и раньше не разговаривала, не исключено, что она немая. Вы не пробовали кинетическую речь?

– Если б она была немой, то сама попыталась бы объясниться с нами с помощью знаков, – резонно заметил хирург. – Она же этого не делает. Ни на каком языке не говорит, ничего не пишет, не рисует и никак не показывает, что слышит нас. Я бы сравнил ее состояние с аутизмом, для которого симптоматично нарушение коммуникации, но это маловероятно, поскольку больная всегда выдерживает глазной контакт и делает все, о чем бы ни попросили ее медсестры. Она, безусловно, понимает, что ей говорят. Она взаимодействует с окружающими. Просто избегает общения. Должна же тому быть какая-то причина.

– Я, во всяком случае, ее не вижу. – Невролог вздохнул. – Она так смотрит на нас… словно все мы – иная форма жизни, которую она изучает. Ведь мы не общаемся с бактериями, и она так же с нами.

– Точно. Мы для нее бактерии.

– Она не первая больная, которая так считает. Мой вам совет: пригласите к ней психолога. У нее ведь серьезная травма, даже по нашим медицинским меркам. Возможно, ей нужна подобного рода помощь.

Травма? А была ли она? Чертовски травматично было то, что произошло до этого, но сама смерть… нет. Как ее проткнуло деревом, она не помнила. Она знала, что это случилось, смутно помнила себя, но в целом была довольна, что пережила смерть, – иначе не встретилась бы с Олбаном и не поверила бы, что земное существование еще не все и за порогом жизни человека ждет продолжение, другая обитель, которую ей было суждено посетить. И люди правы, когда говорят о смерти как о «переходе в мир иной», ибо душа человеческая переходит в иное измерение. Познав это, она испытывала неизъяснимое успокоение.

Психолог, доктор Бет Роудз, просившая называть ее просто Бет, несколько раз приходила побеседовать с ней. Бет была привлекательной женщиной, но с семейными проблемами, поэтому голова ее была забита в первую очередь ими. Дреа-Энди (или Энди-Дреа? Кто теперь на первом месте?) подумала, что доктору Бет следует заняться своими, такими важными для нее, делами: сесть с мужем вдвоем и все наконец решить – ведь у них двое детей и они любят друг друга. И уж после этого внимание доктора Бет будет всецело принадлежать ее пациентам.

Она сказала бы ей именно это, если бы разговор у них состоялся. Но отвечать на вопросы доктора Бет ее не тянуло, по крайней мере сейчас. Она еще не все обдумала.

Она, например, думала о том, что никто не знает, кто она такая. Дреа Руссо – Энди Баттс больше нет. Ни Рафаэль, ни киллер больше не представляют для нее угрозы. Она может начать жизнь с чистого листа и вольна выбирать, кем ей теперь быть. Правда, тут возникала неожиданная трудность: одним из ее посетителей в реанимационной палате был полицейский, следователь по ее делу. Ей вменялась в вину езда с номерным знаком от другого автомобиля и без водительского удостоверения – не бог весть какое преступление, однако дело нужно было улаживать. Официально она значилась под именем Джейн Доу, и ему так же, как и персоналу больницы, хотелось установить ее личность.

Наконец пришло время переводить ее в обычную палату. В тот момент, когда медсестры стали готовить ее к перевозке, отсоединять трубки, оживленно щебеча о том, как быстро она идет на поправку и как они будут по ней скучать, ее внимание привлекла одна из них. Ее звали Дайна. Самая тихая из всех, она была неизменно добра и терпелива. Каждое ее прикосновение говорило об этом.

С Дайной случится несчастье – она упадет. Энди-Дреа видела, как это будет. Хотя не очень отчетливо. Все представлялось ей как в тумане, но все же она видела это. Дайна упадет с какой-то лестницы… какой-то серой бетонной лестницы. Такие бывают в гостиницах или… больницах. Точно. Все произойдет здесь, в больнице. Она сломает лодыжку, и это обернется для нее катастрофой – ведь у нее десятимесячный ребенок, за которым нужен глаз да глаз.

Она поймала Дайну за руку. В первый раз она по своей воле пошла с кем-то на контакт. Медсестры уставились на нее в немом изумлении.